Тут кстате тоже чтото есть про холодное февральское небо, как и в моём рассказе)
"Кусочек сердца"
Она подошла неслышно, сзади, закрыла глаза ладонями. Он вздохнул, встал с кресла, взял её руки и обернулся. Что случилось, малыш? – спросил он нежно и грустно, как всегда зная ответ.
Я хочу есть – тихо сказала она, смотря ему в глаза и по-детски улыбаясь. Конечно, давай я потушу овощи, или сделаю салат. Или ты хочешь какой-нибудь суп? – сбивчиво забормотал он, все еще на что-то надеясь. Ты знаешь, чего я хочу, ласково произнесла она. Её влюбленные глаза не мдвигались, расширенные зрачки затягивали в себя, даже ладошки вспотели от волнения. Ну хорошо, вздохнул он, и они пошли на кухню. Она села рядом, достала сигареты и тихонько закурила, не сводя с него настороженного любящего взгляда. Она даже не моргала – все смотрела и смотрела, как он повязывает передник (с Бэмби; она подарила его ему после самого первого раза, а то он закапал любимые светлые джинсы), нарочито громко гремит кастрюлями и сковородками, мокро звенит вилками и ножами в раковине. В воздухе запахло средством для мытья посуды. Она поморщилась, и он включил вытяжку.
Как ты хочешь сегодня? – спросил он громко из-за шума вытяжки. Её лицо осветилось улыбкой, которую он так любил - пока её не стало вызывать только одно. Теперь он её боялся и старался не смотреть. Наверное, с картофельным пюре и грибами, медленно сказала она. Потом, подумав, добавила – ты только не обижайся. И затянулась сигаретой. Не буду, сказал он. – Но, может, все-таки не сегодня? Давай хотя бы через пару дней, а? Ведь так мало осталось…а пюре с грибами я тебе и так сделаю. Вкусное.
Она непонимающе посмотрела на него.
Да нет, ничего, вздохнул он. И стал чистить картошку.
Пока жарились грибы, он готовил соус и салат. Он мог сделать все быстрее, но старался
оттянуть самое последнее, то, что ей было от него нужно.
Руки делали все сами, он ни о чем не думал. Просто тщательно нарезал огурцы и помидоры,
смешивал грибы с луком, помешивал пюре деревянной ложкой. Он ни разу не обернулся,
но знал, что она курит и следит за каждым его движением. И болтает ногами.
Огромное фарфоровое блюдо (он всегда удивлялся, как в неё, такую худенькую и маленькую, столько влезает) постепенно заполнялось океаном желтого пюре, на котором чернели горы из грибов и салата. Я как бог из каких-нибудь чукотских мифов, хмыкнул он про себя, забывшись. Какая-нибудь Великая Утка или Морж-Отец. Ну или…И осекся, вспомнив, что ему сейчас надо будет сделать.
Наконец, он напустил на свой мирок дождь из кинзы и петрушки.
Придирчиво посмотрел, нет, вроде бы все. Что ж, пора.
Он достал из ящика стола огромный зазубренный нож. Какая прелесть, захлопала она в ладоши,
увидев его когда-то на витрине. ДЛЯ-О-МА-РО-В – по слогам прочитала она и улыбнулась -
это мой подарок тебе на все дни рождения, которые я пропустила из-за того, что мы не были
знакомы…мой крабик. И мило хихикнула. Он впервые воспользовался им тем же вечером.
Удобно – заботливо спросила она. Ещё бы, натянул он резиновую улыбку под мертвые глаза,
совсем другое дело. Вот что значит техника. Она поцеловала его в губы, и они занялись любовью прямо
на столе. Да…тогда они ещё трахались, с грустью вспомнил он. А теперь ей от меня нужно только одно.
Ладно, неважно. Раньше начну, быстрее кончится.
Он снял майку и аккуратно сложил её на стуле. На столе уже стоял маленький тазик; он склонился
над ним и приставил кончик ножа к одному из бесчисленных шрамов на груди.
Резко выдохнул и с силой надавил. Сзади сдавленно ойкнули – она никак не могла привыкнуть.
Тело как будто плюнуло кровью, она хлюпнула об дно тазика одним комком,
за которым сразу зажурчали тугие струйки; с таким же звуком бабушка выдавливала молоко из коровы
в ведро, когда он был маленьким и жил в деревне. Он улыбнулся, вспомнив вкус парного молока,
и тут же почувствовал солёный едкий запах собственной крови.
Его чуть не стошнило; он побледнел и зацепил зазубринами ребра.
Действуя лезвием как рычагом, он расширил дыру в груди достаточно,
чтобы залезть туда рукой и вытащить сердце.
То есть то, что от него осталось.
Неуклюжий бесформенный обрубок оказался совсем маленьким. Этот кусочек его души бился абсолютно
бесшумно, и ему показалось, что у него на руке сидит маленькая морская свинка,
испуганная, с черными глазками-бусинками, и дрожит, дрожит, дрожит…Он снова вздохнул,
ощущая вспотевшей спиной жадный и любящий взгляд.
Пожалуй, тут только на два раза и осталось, думал он, взвешивая на ладони когда-то большое сердце –
как обычный шмат мокрого мяса. Потом – была не была – положил его на деревянную доску,
где уверенно разрезал на два куска, один чуть больше другого. Тот, что поменьше,
он осторожно положил обратно в дыру между ребрами. Грудь захлопнулась как устрица,
втягивая боль обратно в себя.
Она беззвучно поднялась и тронула его за плечо.
Он медленно повернулся, и она нежно слизала кровь, оставшуюся на коже и ноже.
Как пенки, которые я выпрашивал, когда мама делала варенье –
против воли улыбнулся он, и она ответила ему любящей улыбкой, от которой он не успел отвернуться.
С каким-то злым остервенением он начал нарезать оставшийся кусок на тонкие полоски,
глубоко вдавливая нож в дерево. Потом положил их на край блюда и поставил все это на стол перед ней
. Ешь, а то остынет – строго сказал он. Хорошо, любимый, ответила она и изящно взяла вилку.
Он сидел напротив и смотрел, как она ест.
Вкусно? - спросил он, когда блюдо снова стало белым. Ещё бы, облизнулась она и посмотрела на него
голодными глазами. Только мало – и вытерла салфеткой струйку крови из уголка рта.
Солнце, но ведь почти ничего и не осталось, терпеливо проговорил он.
Я знаю, жалобно протянула она. Но, может, ещё хоть кусочек?
Пожалуйста…очень-очень хочется. Он вздохнул. Там на один раз и осталось, любимая.
На последний, понимаешь? Ага, грустно вздохнула она. Так мало…жаль, у тебя такое вкусное сердце.
Самое-самое вкусное. Ты самый лучший. Я так тебя люблю.
Я тоже тебя люблю. Можно твою сигарету?
Они с ментолом.
Да какая разница.
Он вышел на балкон и затянулся холодным ментоловым дымом. Ну вот почти и все, сказал он засыпающему
Городу. Ты извини, но осталось только на раз. Ну, може
т, на два. И все – как мне жить без сердца?
Так что я скоро уйду…ты тут не скучай без меня, ладно?
И позаботься о ней, хорошо? Она же не виновата, она хочет как лучше. И я ведь её люблю…
Он затянулся ещё раз и подумал, как хорошо, что это не последняя сигарета. Я бы тогда стоял,
пытался ей насладиться как-то особому, думал о чем-то грустном.
Пафосно так, сентиментально. А сейчас я просто курю, потому что впереди есть ещё немного жизни,
немного времени, которое можно тратить. Хотя бы на то, чтобы просто курить.
Он бросил окурок, и тот маленькой звездочкой полетел с балкона. В этот момент что-то острое ударило
его под лопатку. Резкая боль парализовала его тело, он не мог пошевелиться, а острые птичьи когти
сжали его сердце и выдрали наружу. Он согнулся от боли, и что-то сильно толкнуло его через стекло,
вниз, к Городу, на холодную улицу. В полете он перевернулся на спину и увидел, что она держит
в руке последний кусок его сердца. Она улыбнулась ему самой красивой и самой любящей из улыбок.
Он упал на промерзший асфальт и битое стекло. Дыра в спине точно накрыла недокуренный им бычок, и тот сжигал живое мясо. Все его кости были переломаны, гниющая боль пульсировала во всем теле, он не мог пошевелиться – но он был жив, пока живо было сердце. Я люблю тебя, прошептал он, глядя на единственный огонек высоко вверху – окно кухни. Доедай, и я, наконец, высплюсь, подумал он, коченея от холода. Но время шло, свет в окне погас, а он все дышал и дышал, и его волосы покрывались инеем.. Наверное, ты оставила немного на потом, любимая. Глупая…я бы и так отдал тебе все до конца, неужели ты не поняла, любимая? Просто я не хотел, чтобы у тебя заболел животик…только и всего. А ты меня опять не поняла, думал он, и корчился от холода, и сгорал от боли в переломанных костях, и шептал вверх – любимая, любимая, люблю тебя…
Последний кусочек сердца она съела на завтрак. Он умер с открытыми глазами, улыбаясь, и его улыбка немного растопила холодное февральское небо.
